Солдатами не рождаются - Страница 171

171

– Где же твоя совесть? – Батюк повернулся к Кузьмичу. – Почему, как я приехал, мне не сказал? Какой из тебя командир дивизии, раз у тебя рана открылась? Садись, чего стоишь? В ящик сыграть хочешь?.. – И Батюк матерно выругался.

Кузьмич не сел.

– Разрешите ответить на ваши вопросы с глазу на глаз? Или и дальше будете меня при людях матюкать?

Батюк ничего не ответил, повернулся и пошел в другую комнату. Кузьмич прошел за ним, закрыл за собой дверь и попросил разрешения сесть.

– Можешь хоть ложиться! Докомандовался, понимаешь, а со штабом армии в прятки играешь, – сказал Батюк сердито, садясь на стул напротив Кузьмича.

– И еще не матюкай его. Да я бы тебя не так еще обматюкал, если бы не при людях. Сдавай дивизию Пикину и езжай в госпиталь.

– Иван Капитонович, чем сплеча рубать, все же сперва уважьте, послушайте. Как-никак годов на десять постарше вас.

– То-то и оно, – сказал Батюк. – Давно пора ехать в тыл запасные полки учить, а не добивать себя тут до ручки.

– До сей норы, что возложено, выполнял и так и дальше думаю, – сказал Кузьмич. – Ночь перележу, а утром, где надоть быть, буду. И все, что надоть, сделаю.

– Не видать, чтоб ты все, что надо, делал. Соединиться обещал, а не сделал!

– Что мог, делал, товарищ командующий. Вы сами видели…

– Мог, мог… – сердито оборвал Батюк и встал. – Ты сделал, что мог, а другой придет и сделает больше…

– Иван Капитонович, – умоляюще сказал Кузьмич. – Не трожьте меня до конца операции. Есть в вас душа или нет?!

– А ты мне личных отношений не разводи, – взорвался Батюк. – Обращайся, как положено.

– А раз как положено, – поднявшись и став напротив Батюка, сказал Кузьмич, – так вы меня не тычьте, я у Фрунзе служил, он меня не тыкал…

– У вас все? – угрожающе спросил Батюк, с трудом не дав себе хряснуть кулаком по столу. – Получите письменный приказ и сдадите дивизию.

Он уехал в гневе и не выполнил своей угрозы сразу же по приезде в штаб армии только потому, что его поглотили неотложные, накопившиеся в его отсутствие дела и надо было сначала расправиться с ними.

Тем временем члену Военного совета Захарову позвонил взволнованный замполит 111-й Бережной, прося разрешения срочно явиться к нему.

– Являйся, раз такая нужда на ночь глядя, – сказал Захаров. – Кстати, жалоба на тебя есть. Заодно разберем.

– Какая жалоба? – спросил Бережной.

– Явишься – узнаешь. – Захаров положил трубку и покосился на сидевшего перед ним заместителя начальника политотдела армии полкового комиссара Бастрюкова, который полчаса назад пришел не с жалобой, как выразился Захаров, а с замечаниями по недостаткам в работе политотдела 111-й дивизии.

– Ну что ж, – сказал Захаров, – раз Бережной сам напросился, пока будьте свободны. Как приедет, вызову на очную ставку. – И, поглядев на недовольное лицо Бастрюкова, усмехнулся. – Иди, товарищ Бастрюков.

Захарову хотелось остаться одному, успеть до приезда Бережного самому обдумать, как быть с этой некстати вспухшей историей.

«Бастрюков формально прав: вытащил это дело и поставил в таком разрезе, что теперь не обойдешь его ни справа, ни слева. Остается один вопрос – за каким хреном ему понадобилось сейчас, на гребне последних усилий, вдруг вытаскивать эту историю, которая через несколько дней на фоне победы сама собой утонула бы, и никто бы ее не оживил. А он, наоборот, рад и понимает свою силу; раз пришел ко мне, я уже не могу ему сказать: не суйся, подожди, пока само собой заглохнет… Не такой это человек, чтобы ему так сказать».

Дело, по которому пришел Бастрюков, кроме всех прочих его жалоб на политотдел дивизии, заключалось в том, что в 111-й, в разведроте, был, оказывается, боец по фамилии Гофман. И был он не еврей, за которого его привычно считали, сталкиваясь с фамилией Гофман, а самый настоящий немец Поволжья. И это в дивизии, по словам Бастрюкова, знали и покрывали, несмотря на то что был строжайший приказ: немцев Поволжья ни под каким видом во фронтовой полосе не держать. А этот немец воевал в дивизии, и не где-нибудь, а в роте разведчиков, и как раз он взял того крайне необходимого «языка», которого в канун наступления приказано было взять на участке 111-й дивизии, и получил за это «Отвагу».

И все сошло бы, если бы товарищ Бастрюков, за которым числится армейская газета, не потребовал себе на просмотр непошедшие материалы. Он вообще был старательный, каких только дел на себя не брал, лишь бы времени не оставалось на передовую ездить. И в непошедшем материале нашел набранную заметку с описанием подвига этого Гофмана. Редактор, наверное, споткнулся о фамилию и заметку не пустил: от греха подальше. А Бастрюков увидел и пошел копать. Вызывал к себе корреспондента, который писал, – в общем, докопался! Нашел в армии одного немца – и ставит вопрос в мировом масштабе. И попробуй заткни ему теперь рот!

Начальник политотдела армии был хороший мужик, но имел простительную, с точки зрения Захарова, слабость – не вылезал с передовой. А когда прибыл товарищ Бастрюков, в его лице приобрел желанного заместителя, который, не разгибая спины, сидел в политотделе за всех и гнал через себя снизу вверх бумаги, как всякий такой человек, забирая постепенно все большую силу. В последнее время Захаров чувствовал это по себе: Бастрюков все чаще лично являлся к нему с докладами и все настойчивее совал именно такие бумаги, от которых не открутишься. И под всеми ними – его подпись. Создает себе и во фронте и в ПУРе, среди всех тех, кто питает к этому слабость, авторитет недремлющего ока. А кроме того, там в ПУРе, в Москве, у него корешок в звании дивизионного; этот корешок его сюда и пристроил. И хоть ты и член Военного совета армии и считают, что натура у тебя твердая, а все же с товарищем Бастрюковым придется еще послужить. Знаешь ему цену, а голыми руками не возьмешь. Такого если уж брать, то надо, как занозу, чтоб не обломилась, а то глубже засядет, тогда вообще не вытянешь. И на это, при всем твоем горячем характере, у тебя должно хватить терпения. А не хватит – дурак будешь…

171