Солдатами не рождаются - Страница 68

– Значит, живы-здоровы?

– Живы-здоровы, – сказала она и всхлипнула.

– Так чего ж вы ревете?

– От счастья.

– Ну-ка, покажите телеграмму.

Она послушно протянула ему телеграмму.

В ней было написано: «Телеграмму получили если сможешь приезжай повидаться заводской адрес Караванная девять целую мама».

– Когда едете?

– Не знаю. Сейчас пойду на вокзал к коменданту, буду место просить.

«Вон куда ты собралась». Артемьев прикинул в уме, успеет ли, несмотря на завтрашний отъезд, помочь ей, и решил попробовать.

– Давайте все ваши документы. Попробую место достать на сегодняшний ночной.

– А может, лучше я сама? – Таня уже вытащила из кармана гимнастерки документы, но задержала их в руке.

– Если я не успею, тогда, ясно, сами. В девятнадцать часов придете к нам в бюро пропусков и оттуда мне позвоните. Я уже буду знать.

Он объяснил ей, как пройти в бюро пропусков, и записал свой добавочный телефон.

– Договорились?

Он встал.

– Тару освободите, не моя – генеральская.

Она, повернувшись к нему спиной, стала выкладывать из чемодана на стол банки с консервами.

«А фигурка у нее что надо, – подумал Артемьев. – Только уж больно маленькая. Не женщина, а воробей».

– Давайте чемодан.

И, увидев, когда она повернулась, что глаза у нее все еще на мокром месте, спросил:

– Когда телеграмму получили?

– В восемь утра.

– С тех пор все и ревете?

– А вы не смейтесь, – сказала Таня. – Как вам объяснить это чувство? Мне маму до слез жалко за то, что она так долго думала, что я умерла, и только теперь узнала, что я живая. И почему только одна мама телеграмму подписала?..

– Сами же мне говорили, что отец, возможно, на фронте.

– А тогда почему она написала «телеграмму получили»?

Он пожал плечами: откуда он знал?

Они пошли по коридору мимо открытой двери в столовую. Артемьев остановился и заглянул туда.

– Ого, – сказал он, – вижу, тут была генеральная уборка.

– Это Надя приходила, целый день вчера убирала.

– И вас мобилизовала?

– Да. Мы с ней подружились.

– Вон даже как!

– Она мне понравилась. А вам она больше совсем не нравится?

«Эх ты, простая душа!» – подумал Артемьев, представив себе, как Надя, между мытьем полов в перетиркой хрусталя, мимоходом, неизвестно зачем, успела сделать эту маленькую женщину своей союзницей.

– Вы под ее дудку не пляшите! – сердито сказал он.

– А почему вы так грубо?

– Я не грубо. Просто немножко лучше вас знаю людей.

– Вы так думаете?

И было в ее голосе что-то заставившее Артемьева вдруг подумать: кто ее знает, сколько хорошего и плохого она успела повидать в своей жизни? Если вдуматься – далеко не девочка. Только вид такой.

– Ладно, не будем считаться, – сказал он, пожимая ей руку. – В самом деле, кто вас знает, какая вы есть. Я об этом, откровенно говоря, даже и не думал. Времени не имел. Значит, в девятнадцать в бюро пропусков.

Это он добавил, уже открывая дверь.

Артемьев ушел, а Таня осталась и долго ходила одна, слоняясь из комнаты в комнату, по чужой, пустой, заставленной вещами квартире, по чисто вымытым полам.

Она подошла к большому старому трюмо с завитушками, со старым подернутым желтизной зеркалом, в котором за сто лет его жизни, наверное, никогда еще не появлялось отражение военной женщины в гимнастерке, сапогах и с пистолетом на боку.

Подошла и уткнулась в самое зеркало и долго разглядывала там, в его глубине, свое худое лицо с падавшей на лоб неумело подстриженной челкой и большими карими женскими глазами. Эти глаза ей самой казались красивыми, она смотрела в зеркало и радовалась им, и длинным темным ресницам, и ровненьким темным, темнее волос, удивленно приподнятым бровям, и огорчалась, что губы у нее не совсем правильной формы, немножко припухлые, широковатые, огорчалась, не сознавая, что как раз эти неправильные, припухлые, широковатые губы и придавали ее детскому лицу взрослую тревожную прелесть.

«Просто немножко лучше вас знаю людей!» Подумаешь, знает он людей! Его бы позавчера днем туда, в гостиницу «Москва»…

В парадную дверь громко постучали.

– Кто там? – спросила Таня. За дверью было слышно несколько голосов сразу.

– Открывай! Родителей привезла, – донесся из-за двери голос Нади.

Она вошла первой с двумя обвязанными веревкой чемоданами и шлепнула их на пол.

– Вот как единственную дочь батрачить заставляют, – подмигнула она Тане и кивнула на вошедшую вслед за ней старую женщину с озабоченно поджатыми губами и багровыми пятнами волнения на щеках. – Знакомьтесь, моя мамочка.

Женщина была одета в грязные бурки и облезлую старую шубу и повязана вместо платка вылинявшим мужским кашне, из-под которого вперед, как петушиный гребень, вылезал клок каштаново-красных крашеных волос, седых у корней.

Мельком взглянув на Таню, она поставила на пол два таких же, как у Нади, чемодана, кинулась к дверям в столовую, заглянула и снова кинулась обратно к парадной двери, навстречу входившим с вещами мужчинам.

Первым, загребая по полу хромой ногой, вошел богатырский краснорожий мужчина в шапке-кубанке и надетом поверх стеганки, настежь распахнутом пальто. Он тащил три здоровенных тюка – два в руках, третий под мышкой.

– Знакомься, папочка, – сказала Надя, когда мужчина опустил на пол свои тюки и, сдвинув на затылок кубанку, вытер платком жаркий лоб. Мужчина посмотрел на Таню потными бараньими глазами и, протянув ей громадную красную руку, громко назвался:

– Кобяков.

Вслед за ним вошел благообразный старик в кожаной финской шапке с пуговичкой, Надин шофер, – Таня уже видела его один раз, – он держал в руках ящик.