Солдатами не рождаются - Страница 242

242

– А вопрос такого масштаба, что одной военной точки зрения тут мало.

– Слышал и это. Так что ты как раз в жилу попал. Ладно, давай, добивай меня! – невесело усмехнулся Иван Алексеевич.

– А я тебя не добиваю. Просто говорю, что думаю, независимо ни от чего. Или, раз тебя сняли, – уже нельзя? Не признаю таких отношений.

– Это, положим, верно, хотя нельзя сказать, чтоб ласково.

– Эх, Ваня! – вздохнул Серпилин. – Смотрю сейчас на тебя и думаю: если бы не ты, не был бы я ни жив, ни свободен. Ну чем тебе за это заплатить? Жизнью платить? Этого пока не требуется. А раз пока не требуется, значит, надо правдой платить. Больше печем.

– Напрасно думаешь, что меня обидел. Не убедил, но не обидел.

– А я не думаю, по лицу вижу.

– А, – махнул рукой Иван Алексеевич, – обида давно на дно ушла, а на лице только так, пузыри. Когда тебе отбыть приказано?

– Даны сутки на устройство личных дел.

– На кладбище поедешь?

– Имел в виду.

– Вместе съездим, если не возражаешь.

– Поедем.

– Что так задумчиво ответил? Может, один хочешь?

– Нет, будет легче с тобой. Просто сначала удивился. Не привык, что ты можешь быть свободен.

– Сам не привык, – вздохнул Иван Алексеевич. – И привыкать не хочу. Чаю выпьем, или так напоили, что до сих пор не хочешь?

– Нет, давай выпьем.

– А кто в где тебя чаем доил? – Иван Алексеевич взял с буфета электрический чайник. – Обещал рассказать.

– Кто чаем поил? Жена сына. А сын – убит.

– Убит?! Как убит? – Иван Алексеевич опустил чайник.

– А вот так. Как других людей убивают, так и он убит, – сказал Серпилин, и по той судороге, которая перехватила его горло, сам почувствовал всю неправду своих слов, потому что «как других убивают» все-таки было одно, и он это знал, а как бывает, когда убьют сына, – этого не знаешь, пока не убили.

…Они лежали уже под утро в разных углах комнаты. Серпилин спал, а Иван Алексеевич лежал и думал о своем. Поставив на стул настольную лампу, надев очки и привалясь к высоко положенным одна на другую подушкам, потому что с вечера щемило сердце, он еще раз перечитывал одно место в «Войне и мире», которое раньше не бросалось в глаза, а сегодня вдруг бросилось, – уже прочел страниц тридцать дальше и снова вернулся к нему. Это было место, где Толстой рассуждал про великое, хорошее и дурное. «Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного, – писал Толстой. – Для великого нет дурного. Нет ужаса, который мог бы быть поставлен в вину тому, кто велик». А дальше спорил с этим: «И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости…» И еще – опять о том же: «Нет величия там, где нет простоты, добра и правды».

Иван Алексеевич отложил книгу и снял очки.

«Идеалист, конечно, придумал какую-то общую мерку и хочет все ею мерить! А все-таки что-то так цепляет в этих словах за живое, что вдруг начинаешь спрашивать самого себя: а не слишком ли ты много труда употребил в разное время своей жизни на то, чтобы понять и оправдать такие вещи, в которых величие и добро уже слишком далеки друг от друга? Да, со Сталиным не только говорить трудно, о нем даже думать трудно: столько с ним связано в жизни. Хотя последнее время, конечно, думаешь о нем больше всего в связи с войной. И тут есть над чем подумать. Как должны поступать люди, в руках которых такая непререкаемая власть, а тем более во время войны? Боремся, как можем, с его заранее готовыми решениями, с предвзятыми мнениями, утешаем себя, что прислушивается, а про себя знаем, что все-таки недостаточно прислушивается к советам. Верно! Но советы, они идут с разных сторон и – бывает – противоречат друг другу. И где-то наступает минута, когда уже нельзя прислушиваться, – надо решать. Это с каждым, кто командует на войне, с большим и с маленьким. А вот чтобы люди никому – как бы высоко ни стоял! – не страшились давать советы, не имели нужды угадывать его мнение, чтобы эта нужда постепенно не сделалась потребностью, которая превращает даже самых хороших людей в дрянных, – вот это, как говорится, вопрос вопросов. Конечно, это зависит и от тех, кто дает советы, но гораздо больше – от того, кому дают. От него прежде всего зависит – боятся или не боятся давать ему советы. И, может, все же прав Толстой, когда говорит, что нет величия без простоты, добра и правды? Вроде бы слишком наивно, как в букваре, а возразить этому букварю вдруг оказывается трудно, хоть ты и две академии окончил…»

43

Таня сидела в палате у Синцова и рассказывала ему, как выглядит сейчас Сталинград, через который она только что проехала, переправившись с той стороны Волги.

– Все разминируют, разминируют… Одна наша санитарка вчера подорвалась – мотор вырвало, и водителя с врачом в кабине – наповал. А кто ехал в кузове, никого даже не поцарапало. А есть раненые просто от того, что стены рушатся. Стоит, стоит, а потом как завалится… Сейчас такие стены даже подрывать приказали. На проезжей части трупы убрали, а под развалинами, говорят, еще много тысяч… Все равно до весны всех не выкопают. А как только тепло станет, сразу начнутся инфекции. В общем, работы у всех ужас сколько! А жителей еще совсем мало. Когда был митинг, казалось, все-таки много пришло на площадь, а сейчас едешь – и почти никого. А в снегу столько железа: водители только и делают, что колеса качают…

Она говорила про Сталинград, а Синцов сидел рядом с ней на койке, слушал и думал о том водителе и враче, которые подорвались вчера на мине. Сегодня, значит, уже зарыты в сталинградской земле или на том берегу, за Волгой… А мог сидеть рядом с тем водителем на той машине не тот врач, а вот этот, который сидит сейчас рядом с ним на койке…

242