Солдатами не рождаются - Страница 234

234

Звонить было незачем. Тогда, в октябре, в критические дни после сдачи Можайска, он распорядился ликвидировать многих из тех, кто еще сидел и кого он, с основаниями или без оснований, считал опасными для себя в случае военной катастрофы. В том списке этого человека не было. Но потом, когда в июле сорок второго, снова расценивая положение как отчаянное, он позвонил и приказал Берии подготовить еще один список, – в том втором списке этот человек был…

Если он ошибся и этого человека все-таки не расстреляли тогда, можно было теперь проверить это, освободить и послать его на фронт. Но он не любил проверять свою память, которой имел основание гордиться. Не любил не потому, что кто-нибудь мог выставить напоказ ошибку его памяти, – мало кто бы на это решился, – а потому, что, уже давно и беспощадно вытаптывая вокруг себя людей, он внутри этой созданной им пустоты одиноко вел счеты с самим собой и сам ставил себе в упрек и ошибки памяти, и вообще ошибки или, верней, то, что наедине с собой изредка соглашался считать своими ошибками.

Бывший командарм второго ранга Гринько был расстрелян в июле сорок второго года по месту заключения… Память Сталина зацепилась за какое-то противоречие, которое было, но которого он сначала не заметил. Этот Серпилин писал: «Комкор…» А там, в том списке стояло: бывший командарм второго ранга. Да, так оно и было!

В тридцать седьмом он хотел назначить этого человека в Белоруссию вместо Белова и уже сказал, чтобы ему присвоили звание командарма и вызвали с Дальнего Востока в Москву, а на следующий день передумал… У него были тогда колебания относительно этого Гринько…

Теперь Сталин окончательно вспомнил, как это было, и, подумав о Серпилине, усмехнулся решимости последних строк его письма, – что если товарищ Сталин ему доверяет, то, значит, этот Гринько должен находиться там же, где он, – на фронте. А если товарищ Сталин ему не доверяет, то он должен находиться там же, где этот Гринько, – в лагерях.

Уже отправив письмо, Серпилин несколько раз тревожно думал, что эта фраза может все погубить. Но произошло как раз наоборот. Сначала эта непривычная по своей резкости фраза заставила тех, от кого это зависело, сразу же доложить письмо, независимо от их отношения к сути дела. Не доложить письма, содержащего такую фразу, было опасно. А потом, когда о письме доложили и Сталин прочел его, эта фраза обратила на себя его внимание гораздо больше, чем воспоминания о встрече в восемнадцатом году, под Царицыном, которыми Серпилин, очевидно, надеялся затронуть его душу. К этим воспоминаниям Сталин относился так же равнодушно, как и ко многим другим. В его долгой жизни было слишком много воспоминаний, которые обычно считаются к чему-то обязывающими, но через которые он с легкостью переступал. Большинство их теперь уже было связано с людьми, от которых он счел нужным навсегда освободиться. И если бы он отступал перед какими-то воспоминаниями, вместо того чтобы переступать через них, он бы не считал себя тем, кем привык считать, – политиком, способным решать судьбы революции, не отступая ни перед чем, в том числе и перед собственными воспоминаниями.

Воспоминания Серпилина нисколько не тронули Сталина. Решительность письма – вот что заинтересовало его. Рядом с деспотическим требованием полного повиновения, которое было для него правилом, в его жестокой натуре, как оборотная сторона того же правила, жила потребность встречаться с исключениями. В нем по временам появлялось нечто похожее на вспышки интереса к людям, способным на риск, на высказывание мнений, идущих вразрез с его собственным, действительным или предполагаемым. Зная себя, он знал меру этого риска и тем более способен был оценить его. Иногда. Потому что гораздо чаще бывало наоборот, в этом и состоял риск.

Серпилин, когда писал, не думал об этом, но резкость письма вызвала не только обостренный интерес Сталина – его обостренный интерес к людям часто плохо кончался для них, – но и мимолетное чувство уважения. В этих случаях он иногда так поспешно выдвигал людей, словно торопился решить их судьбу, прежде чем утратит к ним свое капризное и непрочное доверие.

В последней фразе письма, попавшей на глаза Сталину, Серпилин поставил свою судьбу в прямую зависимость не от собственной правоты или неправоты, а от меры доверия к нему товарища Сталина. Если полностью верит мне, значит, должен поверить и тому, за кого я ручаюсь. А если не верит мне, то я не хочу жить…

Так прочел это Сталин и, подчеркнув синим карандашом последние строки, отдал письмо помощнику, сказав, чтобы ему напомнили, когда в Сталинграде все будет закончено. А вчера вспомнил сам, раньше, чем ему напомнили. Вспомнил, разговаривая по ВЧ с командующим фронтом, и вдруг спросил его, какого он мнения о Серпилине как о начальнике штаба армии. Тот ответил, что высокого.

– Достоин выдвижения на командующего армией? – спросил Сталин.

– В принципе вполне, – ответил командующий фронтом с той мерой дипломатии, какую в данном случае посчитал себя обязанным проявить. Какого бы он ни был мнения о том или ином из своих подчиненных, – сразу после победы командующих не меняют.

– А если не в принципе, а у вас? – спросил Сталин и, сделав долгую паузу, добавил: – Думаем взять от вас товарища Батюка на повышение. Заместителем командующего фронтом. – И, не сомневаясь, что получит утвердительный ответ, но не желая получать его раньше, чем сам увидит Серпилина, сказал: – Подумайте. Позже вернемся к этому вопросу.

Теперь вопрос был решен. Человек, который понравился ему по письму, понравился и при встрече, – и Сталин был доволен этим: он любил в себе проницательность, и действительную и мнимую.

234