Солдатами не рождаются - Страница 191

191

– Пободрствуй у телефона, пока Ильин не придет, а я к Зырянову ненадолго схожу.

– Посмотрите свои бывшие места? – сочувственно спросил Рыбочкин.

– Посмотрю. Ивана Авдеича с собой захвачу и обратно отправлю, чтобы знал, где я. Как только Ильин явится, сразу за мной пошли, или раньше, если будет малейшая надобность…

– Как, Иван Авдеич, на ногах еще держитесь? – спросил Синцов, когда они вдвоем вышли из подвала.

– С утра не выпивал, – сказал Иван Авдеич.

– Я не про это. Устали, наверное, сегодня?

– А кто ж теперь не устал! Второй год война идет, все люди устали, – сказал Иван Авдеич и замолчал выжидательно: к чему клонит комбат?

– И я устал, а на месте не сидится, – сказал Синцов, и в том, как сказал, был оттенок виноватости, что не только сам сейчас идет туда, куда ему идти не обязательно, но и тащит за собой ординарца. – Рад все же, что капитана присвоили, – сказал откровенно, как близкому человеку, которым и был для него Иван Авдеич.

– А как же не рады, – сказал Иван Авдеич. – Звание есть звание. – Сказал как старший младшему, для себя лично уже не признавая этого, но понимая, что это значит для других, в особенности для тех, кто помоложе. При самой заурядной внешности и отчасти сознательно выработанном умении не бросаться в глаза Иван Авдеич – Синцов уже давно понял это – был человек умный и твердый в суждениях о людях, в том числе и о тех, от которых зависел по своей солдатской должности. К Богословскому, у которого был ординарцем до Синцова, он относился со снисходительной добротой, как к человеку слабому, но хорошему. А какого-то неизвестного Синцову капитана, с которым его свела судьба еще до Богословского, откровенно вспоминал как придурка. И когда Ильин, с его молодой строгостью, вдруг зайдя и услышав воспоминания Ивана Авдеича об этом капитане, оборвал его: «Так о командирах не говорят!» – Иван Авдеич, держа руки по швам, спросил: «А как же теперь быть, товарищ лейтенант, коли он хотя и капитан, а воистину придурок?»

Синцов чувствовал к себе со стороны Ивана Авдеича почти отцовское отношение не в том смысле, что ординарец годился ему в отцы по возрасту, а в том смысле, что Иван Авдеич, видимо, соглашался видеть его сыном и одновременно мирился с ним в роли начальника.

Сказав, что звание есть звание, Иван Авдеич молча прошел несколько шагов вслед за комбатом и вдруг спросил:

– Про Голохвостова, генерал-майора, не слышали, товарищ капитан?

– Не слышал.

– В нашем фронте дивизией командует. В одной пулеметной команде с ним в первую мировую были. Я первым номером, а он вторым. А в гражданскую я – красным бойцом, а он – компульроты. Я после гражданской – под демобилизацию, а он – в училище. Он теперь генерал-майор, а я обратно рядовой. А оба с девяностого. Вот что оно, звание-то, значит.

Синцов не ответил. Ждал: что дальше?

– Без вас тут с лейтенантом Рыбочкиным говорили. Я ему рассказываю про этого Голохвостова, а он говорит: «Раз в пятьдесят три года дивизией командует – значит, не далеко пошел, устарел». Выходит, по его, Голохвостов в свои годы командовать дивизией устарел. А я в свои годы солдатом быть не устарел.

– Как вас понять? – спросил Синцов. – Кто же теперь прав?

– А все правы, товарищ капитан, – сказал Иван Авдеич. – Кого кем призвали, тот тем и служит. Война одна на всех. А рассуждения, что от лейтенанта Рыбочкина слышал, они глупые, по молодости лет. Больше ничего.

Когда прошли триста метров и Синцов убедился у часового, что именно тут, в подвале, и находится Зырянов, он отпустил Ивана Авдеича.

– Лучше бы тут вас обождать.

– Если понадоблюсь, пришлют за мной. Вы и придете, чтоб не искать.

– Понятно. – Иван Авдеич поправил на плече автомат и скрылся в темноте.

Подвал, где находился теперь командный пункт Зырянова, – тот самый, ошибки быть не могло. Здесь Синцов сидел, когда его назначили командиром батальона, и отсюда, когда не удержались, отходил на следующую улицу.

– Соседу! – поднимаясь с топчана, сказал Зырянов. – Думал завтра сам к тебе наведаться, обмыть, но ты, выходит, быстрей меня.

– А ты откуда знаешь?

– Теперь знаю, потому что по тебе видно, а до этого Левашов сказал. Поздравляю, что обратно меня догнал. – Зырянов сказал это весело и легко, без ревности; за его словами чувствовалось, что снова верит в себя и, если не убьют и не ранят, теперь за недолгий срок вернет себе все, что имел. – Значит, война идет, а канцелярия пишет, присваивает и кому надо и кому не надо. Так как же, обмоем?

– Воздержусь. Со своими еще предстоит… – сказал Синцов.

– А я что, не твой? Я тоже бывший твой, – великодушно сказал Зырянов. – На тогдашнее мое настроение попал бы в замы к холере – обратно в штрафбат угодил бы как пить дать.

– А как сегодня настроение? – спросил Синцов.

– Настроение среднее. И нанес и понес. Немцев при их контратаках положили – снег черный, но и потеряли много. Как сегодня, три дня еще повоевать – без штанов останешься. Какое мое настроение, а, Евграфов? – окликнул он человека, сидевшего в глубине подвала. – Тебе лучше знать.

– По-моему, неплохое, – знакомым Синцову равнодушным голосом сказал человек, сидевший в глубине подвала. Это был младший уполномоченный полкового отделения СМЕРШа. Первые дни боев он, можно сказать, жил в батальоне у Синцова, а последнее время что-то по появлялся.

Он поднялся навстречу и молча тряхнул руку Синцову.

– С Евграфовым живем единодушно, – сказал Зырянов. – Сегодня даже вместе с ним немцев гранатами отбивали. Он, оказывается, силен гранаты кидать. Не знал этого за ним. Хорошее чувство самосохранения имеет.

191