Солдатами не рождаются - Страница 128

К оглавлению

128

– Никакой это не грех, – упрямо сказала Таня, – как сама хотела, так и сделала.

– Если было да прошло, то и говорить ему не обязательно.

– А я уже сказала.

– За язык, что ли, тянули?

– Так уж захотелось, на него глядя, чтоб не стоял передо мной и не думал…

– А где он? – осторожно после молчания спросила мать.

Она имела в виду того человека, с которым у Тани было там что-то. Может, она так непримиримо относится к мужу, потому что и теперь любит того человека? Может, у нее счастье с тем человеком?

– Кто? – не поняла Таня.

– Тот вот… что ты говорила.

– Убит он.

– Убит, – повторила мать. – А забыть не можешь?

– Наоборот, могу.

В том, как она говорила, было что-то резкое, вызывающее, непривычное.

– Что с тобой, Таня?

– Ничего, мама, со мной, ничего… С тобой поживем, а потом на фронт уеду и письма писать буду. А про Николая больше не надо, бог с ним, пусть живет, ничего плохого ему не желаю. Только больше не приставай ко мне с ним, ладно? – сказала Таня, в последний раз преодолев соблазн рассказать матери, что человек, за которого она так беспокоится, давно женат на другой.

– Значит, разводиться с ним пойдешь?

– Пойду.

– Отложи до конца войны, там видно будет.

– Ничего там видно не будет… Сейчас хочу. Хочу совсем свободной быть. Может, кто стоящий возьмет да полюбит, – вдруг подумав об Артемьеве, с вызовом сказала Таня. И, вспомнив его ничего не обещавшие равнодушно-добрые, веселые глаза там, на перроне, вздохнула и добавила: – А никто не полюбит, все равно лучше свободной быть: что захочу, то и делаю. Умные люди говорят, что война и живем только раз… Может, и верно?

Она часто слышала это от разных людей и в разных обстоятельствах и сопротивлялась, и даже грубила в ответ, но эта же мысль существовала и в ней самой, и иногда наедине с собой этой мысли было трудно противиться.

– А может, тебя не на передовую пошлют, а в какой-нибудь госпиталь? – вдруг сказала мать.

– Все может быть…

– А может, и н-е во фронтовой, а в тыловой? И у нас тут госпиталя есть, и в них врачи военные…

– Мама, я не могу объяснить тебе этого, – сказала Таня, – но я на фронт хочу. Я не хочу в тыловой… Я, если в тыловой будут назначать, попрошусь на фронт.

– Но почему же, почему же? – с отчаянием в голосе спросила мать. – Ведь ты же была…

– Сама не знаю… – сказала Таня. – Вот в подполье была и с трудом представляю, как опять на это пойти. Боюсь! А на фронт не боюсь. Не представляю себе, как же так: война еще идет, а я не буду на фронте… Мы когда в подполье были, я у одной старухи там жила, мы ночью, бывало, с ней лежим, не спим – она тоже врач была, – лежим, не спим, и я ей говорю: «Софья Леонидовна, чего бы я только не дала, чтобы сейчас на фронте быть! Какое это счастье – где-нибудь в медсанбате находиться среди своих! Вы меня понимаете?» Мы о фронте как о счастье говорили. Мы же среди немцев жили, понимаешь? Нас каждую минуту взять могли. Иду по улице мимо немцев, а они идут мимо меня. Наши с немцами дерутся, а я там у них живу и должна вид делать, и делаю… Можешь не верить, а я не считаю, что мне после этого на фронте может быть страшно.

– Да, – тяжело вздохнула мать. – Мы, наверно, и представить себе этого не можем.

«Наверное, не можете», – подумала Таня.

– Знаешь что, мама, я тебе только одно скажу: и таких плохих, и таких хороших людей, что я там видела, я никогда еще в своей жизни не видела. Я и не представляла себе, что на свете такие люди бывают. Когда немцы пришли, как будто всех нас сразу взяли и вниз головой перевернули… И как мы в подполье жили, ты меня лучше не спрашивай. Я не жалуюсь, я сама на это шла. Я просто тебе объясняю, чтобы ты не удивлялась, что я тоже усталая и, может быть, даже грубая. Ты извини меня, пожалуйста.

Она в темноте тихо пожала руку матери, и мать тоже пожала ее руку и сказала:

– Так хочется, чтобы скорее победа была… Тут такое настроение у нас у всех приподнятое стало, когда немцев под Сталинградом окружили… Столько мин для «катюш» за декабрь сделали, даже сами удивлялись сколько… Только перезимовать бы – летом легче будет: все же огороды. Спасибо, колхозники за декабрь два красных обоза из Верхне-Чирчикского района на завод снарядили. Овощей, кукурузы, джугары по домам собрали. А снабжение много хуже стало… Всего не хватает. И еще чего не хватает – сна не хватает. Я почему часто на заводе ночую, в литейке, – уткнусь в землю, стыдно сказать, как животное какое, сплю. И тепло, и время больше для сна остается, а то смена двенадцать часов, да пока сдать ее, да пока с завода да на завод… Я один раз шла к трамваю и на ходу заснула, чуть не убилась…

– Ну, ты спи хоть сейчас-то, – сказала Таня. – Я все говорю, а ты не спишь…

– Выспимся: завтра выходной. Я помою тебя. Мыла у тебя сколько?

– Полкуска.

– И волосы вымоешь, и я помоюсь. Иногда вот так проночуешь несколько суток в цеху, а потом глядишь на себя и думаешь: женщина ты или не женщина? Человек ты или не человек?.. Разве я когда-нибудь думала такой жизнью жить? Ты говоришь, на другую работу перейти, а я из своей литейки не пойду, все равно уж. Там хоть каждый день знаешь, что прямо для войны делаешь, и чего, и сколько… Работаю, а сама думаю про тебя: отработаю я ее у смерти! Не может быть, чтоб при такой моей работе еще и ты у меня пропала.

– Вот и отработала, – проглотив комок в горле, сказала Таня.

– А ты не смейся.

– А я не смеюсь.

Ей стало ужасно жаль мать. Хотелось гладить ее по голове, приговаривать: «Спи, спи…» И она поддалась этому желанию и стала повторять: «Спи, спи…» – и гладить мать по голове, как маленькую. И мать – Таня почувствовала это телом – вдруг вся ослабела, словно вышла из того напряжения, в котором себя держала, – ослабела, подвинулась, несколько раз шевельнула под рукой у Тани мокрой от слез щекой и тихо и ровно задышала – заснула.

128