Солдатами не рождаются - Страница 119

119

Гурский встал, сунул блокнот в полушубок и сказал, что, если товарищи командиры не возражают, рядовой необученный Гурский пойдет с ними в роты.

– Идите, – равнодушно сказал Синцов и протянул Гурскому руку. – На всякий случай.

– Увидимся, я еще в-вернусь к вам.

Синцов не ответил. Не хотел вдаваться в объяснения.

Оставшись один, подумал о своем вещевом мешке. Хотя в нем и невелико богатство, но все же оказаться в медсанбате без бритвы и смены белья ни к чему. В боях потом будет не до тебя и не до того, чтобы отправлять тебе в медсанбат твой мешок. Возможно, Ильин уже подгреб там, в тылу, все штабное хозяйство, в том числе и мешок. Надо будет спросить, когда придет… Очень захотелось, чтобы Ильин пришел поскорей. Чтобы не долго его дожидаться. В таких делах проволочка – хуже нет.

И Ильин, словно почувствовав, вошел в землянку как раз в эту минуту, когда Синцов нетерпеливо подумал о нем. Вошел, поздравил со взятием высотки, торопливо потер лицо с морозу и доложил, что прибыл со всем сразу: и с ротой Караева, и с автоматчиками, и со всем штабным хозяйством. Потом огляделся, словно ища кого-то еще, кто непременно должен быть сейчас здесь, в землянке, покачал головой и вздохнул. Ни слова не сказал, но о ком вздохнул, было понятно – о Прохорове. Вздохнул и спросил, как рука. Что Прохоров убит, а комбат легко ранен, уже слышал несколько часов назад, но что придется принимать батальон, не догадывался.

– Ничего, – сказал Синцов. После новой перевязки рука, как назло, не напоминала о себе, и от этого еще обиднее рисовалось предстоящее. – Приказано отправляться в медсанбат, а батальон сдать тебе.

– Вот как, – сказал Ильин безрадостным голосом. – Ну что ж, мне принять батальон недолго. Сдали – приняли.

На лице его было написано полное равнодушие – ни радости, ни сочувствия, ничего. И, глядя на это равнодушное лицо. Синцов вдруг понял, почему оно такое: Ильин уже узнал, что погибла та девушка-минометчица. И, подумав так, не колеблясь, потому что если бы даже ошибся, то Ильину все равно предстояло это узнать, спросил:

– Что, уже знаешь про Соловьеву?

И Ильин, хотя они никогда не говорили с комбатом об этой девушке, ответил так, словно Синцов уже давно знает об этом все от начала и до конца.

– Погибла Рая. Ты не представляешь, как я ее просил, чтобы не оставалась в минометном расчете! Только позавчера умолял. Просто жить не хочется…

Он сел на лавку и, понурясь, бессильно бросил между колен руки.

И Синцов, стоя над ним и глядя на его понурую голову и бессильно повисшие руки, впервые за весь день боя подумал о своем: о Маше. В разные минуты жизни думал о ней по-разному: то как о живой, то как о мертвой, то снова как о живой. Сейчас, глядя на Ильина, опять подумал как о мертвой.

– Ладно, – сказал Синцов, – принимай батальон. А я пойду в медсанбат.

Сказал не от черствости, а оттого, что понимал: все равно свою беду Ильин будет лечить делом. Потому что больше лечить ее нечем.

– Сейчас, – Ильин поднялся и заходил взад-вперед по землянке, высоко вздернув голову. Не хотел расплакаться, а слезы все равно навертывались на глаза.

– С полдня уже знаю, а пережить не могу, – дрогнувшим голосом сказал Ильин, продолжая ходить со вздернутой головой.

И Синцов вспомнил, как, услышав его голос днем, по телефону, еще тогда подумал: «Знает». И, подойдя к продолжавшему шагать Ильину, прихватив его здоровой рукой за плечо, сказал:

– Ну, Ильин!.. Ильин!.. – как бы приглашая очнуться и справиться с горем.

Но Ильин вывернулся из-под руки и сказал глухо, сквозь слезы:

– Ну что Ильин?.. Думаешь, б… убили – и ладно? Не жена, чтоб по ней плакать?..

– Вовсе я этого не думаю. С чего ты взял?

– А с того и взял, что знаю, как о ней говорили. Со зла, что не дала им. А она в мне, если хочешь знать, тронуть себя не дала. И из санчасти ушла, чтоб разговоров не было. Сказала, что не для этого, а для войны шинель надела. Я ей и жениться предлагал, какая мне разница?

– Значит, не любила тебя, – сказал Синцов.

– А мне от этого не легче, – сказал Ильин. – Это ей было бы легче, если б не ее, а меня…

Он не договорил, всхлипнул, вытащил из полушубка грязный платок, вытер лицо, сунул платок обратно в полушубок и спросил:

– Где наш медсанбат стоит, знаешь?

Дверь в землянку с силой распахнулась, и в нее, словно его кто-то подтолкнул в спину, не вошел, а вскочил командир дивизии генерал Кузьмич, в ушанке и в перепоясанном ремнем коротком ватнике. Маленький, коренастый, с красным от мороза лицом и толстыми солдатскими усами, он был похож не на генерала, а на пожилого лихого старшину, и только выглядывавшие из-под расстегнутого воротника ватника красные петлицы с генеральскими звездами удостоверяли его настоящее звание.

– Товарищ генерал, – вытянулся Синцов ему навстречу, – командир третьего батальона Триста тридцать второго стрелкового полка старший лейтенант Синцов. Во вверенном мне батальоне…

Кузьмич прервал. Коротко махнув рукой, сказал:

– За высотку спасибо. Эту высотку тебе по гроб не забуду, комбат! – сделал два быстрых шага к Синцову, обнял, поцеловал, кольнув усами, так же быстро оторвался, отступил на шаг и окинул Синцова с головы до ног коротким, быстрым взглядом.

– Зачем – такой молодец, а позволил себя ранить?

– Фрицы позволения не спросили, товарищ генерал.

– Легко?

– Легко.

– А не врешь?

– Не вру.

– Вот видишь, – улыбнулся Кузьмич, – говорил тебе вчера, что увидимся. Вот и увиделись. – И быстро повернулся к Ильину и тоже пожал ему руку. – И тебя поздравляю, Ильин. Судя по делу, нашли с комбатом друг друга?

119